В те дни игроки в крикет не носили ни перчаток, ни защитного снаряжения, не было установлено никакой определенной формы одежды. Игроки предпочитали надевать белые цилиндры с черными полосами, но встречались и такие, кто носил черную шляпу и красную полосатую рубашку.

Тысячи лондонцев приходили посмотреть на игру — скорее чтобы делать ставки, чем любоваться стилем игры, поощрять одобрительными возгласами или улюлюкать, посылать своих собак за мячом вдоль забора и восхищаться прелестью соблазнительных девушек, которых большинство клубов включали в состав команд.

В конце столетия лондонцев захватило новое увлечение. Это были воздушные шары, которые воодушевляли всех. Уолпол говорил сэру Хорасу Манну: «Франция задала тон, а мы еще не создали собственную модель шара». Но вскоре англичане сделали это. Бланшар во Франции поднялся на воздушном шаре в 1783 г.; не прошло и года, как секретарь неаполитанского посольства в Лондоне поднялся на воздушном шаре в сопровождении собаки, кошки и голубя.

Событие произошло на Артиллерийском полигоне в Финсбери в присутствии принца Уэльского. В следующем году два человека поднялись на шаре с поля в Челси, и с этого времени не проходило и месяца, чтобы на радость лондонской толпе из Грин-парка или садов Воксхолл не поднимался воздушный шар.

Одним из любимейших мест развлечения в XVIII в. оставались театры. Толпы людей собирались около театров задолго до того, как распахивались их двери, чтобы первыми попасть внутрь и занять сиденье до начала представления — это была единственная возможность заполучить место в партере или на галереях. Когда в 1763 г. в театре на Арури-лейн Гаррик играл роль короля Лира, партер бывал заполнен уже в четыре часа дня, хотя представление не начиналось раньше половины седьмого.

В то время не стояли в очередях, да если бы и собирались очереди, в них невозможно было бы поддерживать порядок, поэтому у входа неизбежно возникала жестокая драка. Попав внутрь, публика вела себя почти так же буйно, как во времена Шекспира: шумно одобряли или осуждали персонажей, громко ругали актеров во время спектакля, если те плохо играли, бросали на сцену кожуру от апельсинов и выкрикивали оскорбления всем без разбору. Оркестр был защищен от зрителей решеткой с острыми прутьями, и у музыкантов часто находилась причина чувствовать облегчение от того, что они в безопасности.

Сиденья представляли собой жесткие лавки, обычно без спинок. Освещались театры свечами в подсвечниках или канделябрах — свечи также были на сцене, до тех пор пока Гаррик в 1765 г. не установил лампы на боковых стенах, увеличив тем самым опасность пожара. Цена на зрительские места понижалась после окончания третьего акта представления; и когда в 1763 г. попытались отменить этот обычай, публика отреагировала обычным образом: устраивала беспорядки, ломала скамьи и разбивала канделябры.

Традиционно сложилось так, что перед главной частью представления шло несколько музыкальных номеров, затем фарс и пантомима. Неудивительно, что некоторые представления, например в театре «Сэдлерс-Уэллс», длились почти четыре часа и включали две короткие комедии, две оперетты, балет и пантомиму, а также выступления силачей, канатоходца и акробата. Чтобы публика могла подкрепиться на протяжении этого театрального марафона, на полках позади скамеек ставили угощение — пироги, отбивные и вино.

Однако, конечно, мало кто из публики высиживал все представление до конца. Управляющие театрами на Друри-лейн и Хей-маркет прекрасно понимали, что многие мужчины приходят просто, чтобы назначить свидания и посмотреть на женщин в зале. На картине Хогарта «Смеющаяся публика» мы видим мужчин в ложах, которых больше интересуют хорошенькие продавщицы апельсинов, а не представление, веселящее зрителей партера.